Виктор Письменный
Кто боится Вирджинии Вульф?
(о "трудностях" перевода "Миссис Дэллоуэй")
Творчество Вирджинии Вульф стало доступным русскому читателю сравнительно недавно (гораздо позже, чем других классиков ХХ века), и видимо, на то были серьезные причины. Наиболее характерое произведение Вульф - "Миссис Дэллоуэй"; перевод этого романа, выполненный Е. Суриц, во многом позволяет судить о характере восприятия автора в русской культурной среде. В целом его можно считать весьма удачным, если бы не одно "но", которое, как жирное пятно на дорогом костюме, смазывает весь художественный эффект.
Для любого непредвзятого читателя, в первый раз взявшего книгу в руки, очень быстро становится очевидным, что главная его героиня - лесбиянка, причем это не некая "особенность" или "странность" ее характера, а конститутивная основа художественного персонажа - без ее точного учета вся конструкция романа рассыпается в прах. "Самый драгоценный миг" в жизни Клариссы - поцелуй Салли Сетон; ее единственная большая любовь - Салли; ее единственные эротические переживания, разрушающие ее обычную холодность - к женщинам, поверяющим ей свои тайны; ее самая большая ненависть - к мисс Килман, с ее неряшливой, вульгарной, нелепой, почти животной ("плоть, плоть") страстью к Элизабет, дочери Клариссы. Полное равнодушие к мужчинам - от мило-сочувственного по отношению к ее респектабельному мужу до фамильярного, дружески-сочувственного (или дружески-раздраженного) по отношению к лучшему другу юности Питеру Уолшу (за которого она, возможно, и могла бы выйти замуж, но в которого никогда не была влюблена). А поскольку все остальные персонажи выстраиваются вокруг действий, переживаний и воспоминаний Клариссы (мы не берем здесь вторую, "психиатрическую" линию романа, линию Септимуса Уоррен-Смита, важную для Вульф, но все же не главную), любая неадекватность в передаче ее чувств к женщинам сразу искажает весь смысл происходящего.
А такие искажения в переводе Е. Суриц, к сожалению, есть, причем в самых ответственных местах; сначала они вызывают недоумение, затем - раздражение, а под конец - желание понять, из какого источника они исходят. Чтобы не быть голословным, я сопоставлю собственный перевод одного из центральных мест романа с русским текстом Е. Суриц (разумеется, предлагаемый перевод ни в малейшей мере не претендует на художественность, это лишь слегка подредактированный подстрочник; наиболее важные различия в текстах подчеркнуты).
Мой перевод:
Кларисса видела, в чем ее недостаток. Дело было вовсе не в красоте или уме. Это было что-то идущее изнутри, что-то теплое, что пробивается на поверхность и наполняет волнением холодный контакт мужчины и женщины, или женщин между собой. Это глубинное она лишь смутно чувствовала. Она раздражалась, ее мучили угрызения совести, бог весть откуда пришедшие, или может быть, думала она, посланные ей самой природой (всегда мудрой). Но все же иногда она не могла сопротивляться очарованию женщины, не девушки, а именно женщины, которая доверялась ей - а они с ней часто шептались о своих проделках, безумствах. И, то ли под влиянием сострадания, то ли из-за красоты этих женщин, или из-за того, что сама она была старше, или даже из-за какой-то внешней причины, слабого аромата, звука скрипки, доносящегося из соседнего дома (такую странную власть иногда имеют над нами звуки), Кларисса, без тени сомнения, чувствовала то, что чувствуют в таких случаях мужчины. Всего один момент; но этого было достаточно. Внезапно в ней открывалось нечто; накатывал жар и трепет, словно тебя заливает краска стыда; ты пытаешься сдержаться, но это усиливается и ты уступаешь, и мчишься к последнему пределу, и тебя охватывает дрожь, и чувствуешь, что мир к тебе приближается, переполненный потрясающего значения, чувствуешь давление экстаза, который разрывает свою тонкую оболочку, разливается, безмерно облегчая боль твоих ссадин и ран. Тогда, на протяжении этого момента, Кларисса видела некий свет, горящую спичку в крокусе, и глубинный смысл становился почти понятным. Но затем близость уходила, твердое расплывалось. И все заканчивалось. В контрасте с этими озарениями, и этими женщинами (в момент, когда она снимала шляпку) - ее кровать, барон Марбо и наполовину обгоревшая свеча.
Перевод Е. Суриц:
Она понимала, чего ей не хватает. Дело не в красоте. И не в уме. А в том главном, глубинном, теплом, что пробивается на поверхность и рябит гладь холодных встреч мужчины и женщины. Или женщин между собою. Ведь бывает и так. Правда, тут что-то другое, не совсем понятное и ненужное ей, от этого ее защищала природа (которая всегда права); но когда какая-нибудь женщина, не девочка, а именно женщина ей изливалась, что-то ей говорила, часто даже какие-то глупости, она вдруг подпадала под ее прелесть. Из-за сочувствия, что ли, или из-за ее красоты, или потому, что сама она старше, или просто из-за случайности - дальний какой-нибудь запах, скрипка за стеной (поразительно, как иногда действуют звуки), но вдруг она понимала, что, наверное, чувствовал бы мужчина. Только на миг; но и того довольно; это было откровение, внезапное, будто краснеешь, и хочешь это скрыть, и видишь, что нельзя, и всей волей отдаешься позору, и уже не помнишь себя, и тут-то мир тебя настигает, поражает значительностью, давит восторгом, который вдруг прорывается и невыразимо облегчает все твои ссадины и раны. Это как озарение; как вспышка спички в крокусе; все самое скрытое освещалось; но вот опять близкое делалось дальним; понятное - непонятным. И уже он пролетал, тот миг. В полном несогласии с теми мигами - узкая кровать (вот она положила на нее шляпку), и барон Марбо, и обгорелая свеча.
Отличия сразу бросаются в глаза; рассмотрим их по порядку.
1. По поводу чего Кларисса испытывала "угрызения совести"? В чем она видела свою вину? Из оригинального текста с очевидностью следует - в своей неискоренимой холодности (в "девственности, прилепившейся к ее телу, как простыня" - фраза из предыдущего абзаца в переводе Е. Суриц), в отсутствии "волнующей теплоты" в отношениях как с мужчинами, так и с женщинами. Именно эта "теплота" и была тем, что она лишь "смутно чувствовала" - тогда как у других людей, как она полагала, она всегда была наготове. Именно в этом упрекала ее, как ей казалось, "сама природа". Тут еще нет никакого противопоставления мужчин и женщин как объектов ее чувства. Лишь после этого начинается "но все же иногда", начинается оговорка - насчет того, что это мало ведомое ей чувство все же временами охватывало ее (и всегда с женщинами). И нет никаких указаний на "угрызения совести" по этому поводу.
Что же получается у Суриц? Сначала она явно ослабляет "волнующую теплоту", ограничиваясь скромным "рябит гладь". Далее искусственно выделяет в отдельную фразу "или женщин между собой", что уже создает противопоставление, отсутствующее в оригинале. Затем вообще придумывает от себя слова "ведь бывает и так". Оказывается, бог ты мой - у женщин бывают нежные чувства и к женщинам! И в завершение выдает тираду, полностью меняющую весь смысл авторского текста (и естественно, отсутствующую в нем): "тут что-то другое, не совсем понятное и ненужное ей, от этого ее защищала природа (которая всегда права)". Оказывается (о ужас!), Клариссе доводилось влюбляться в женщин; но (слава богу!) это ей было, в сущности, не нужно, от этого ее защищала природа. В общем, не подумайте ничего дурного - Кларисса вовсе не была лесбиянкой! Правда, иногда ей все же приходилось испытывать нечто в этом роде, "подпадать под их прелесть", но ей самой это было "не совсем понятно" и вообще… с кем не бывает!
Искажение совершенно очевидное и явно преднамеренное.
2. Далее, говоря о чувствах, охватывавших Клариссу по отношению к исповедовавшимся ей женщинам, Вирджиния Вульф прямо пишет: "Кларисса без тени сомнения чувствовала то, что чувствуют в таких случаях мужчины". Это прямо противоречит предшествующей фразе в переводе Суриц насчет того, что героине все это было "чуждо и непонятно". Поэтому переводчица смело правит авторский текст: появляется "вдруг" вместо "тогда", а "чувствовала" заменяется на "понимала"; но согласимся, понимать, что чувствуют мужчины, и чувствовать то же, что и они - вещи совершенно разные. И, для вящей убедительности, она добавляет "наверное" и "бы". Вместо "без тени сомнения" - что-то вроде как бы… Нет, не верит переводчик, что пристойная Кларисса могла чувствовать такое!
3. Затем автор предельно ясно описывает накатывающую на героиню волну чувств - нестерпимое наслаждение, "жар и трепет", дрожь, и краска стыда, легко отбрасываемого, и экстаз, и облегчение, и в финале - близость проходила, твердое расплывалось (в буквальном переводе еще очевиднее - размягчалось); и все заканчивалось. Едва ли хоть одному взрослому человеку не ясно, о чем тут идет речь. Прямой эротизм образов бьет в глаза; но переводчик и здесь умудряется очевидное превратить в нечто малопонятное. Прежде всего, у Суриц исчезают все слова, связанные с физическим наслаждением (не говоря уж о "мчащемся к последнему пределу"), что сразу сбивает весь эффект. Зато появляется отсутствующий в оригинале "позор". В чем тут позор? Нет в переводе и слова "близость", естественное в данном контексте, а лишь маловразумительное "близкое". В итоге Суриц представляет дело так, что на Клариссу при встречах с женщинами, поверявшими ей свои любовные истории, временами находило какое-то непонятное помрачение, вроде бы позорное, но почему-то "давящее восторгом" и "невыразимо облегчающее все ссадины и раны". Как у адепта какого-то странного мистического культа - а не у человека, охваченного самой обычной, многократно описанной и всем знакомой по личному опыту любовной страстью.
Объяснение может быть лишь одно - именно наличие у Клариссы самой обыкновенной любовной страсти (включающей, разумеется, и физическое желание) переводчик и не хочет признавать, поскольку это страсть - к женщинам (на всякий случай упоминание о женщинах изымается ею и из последней фразы рассматриваемого отрывка).
Та же операция проделывается в отношении мучительной страсти, тоскливой и безнадежной, которую испытывала к Элизабет мисс Килман. В переводе, максимально приближенном к оригиналу, мы получили бы:
"Она понимала, что Элизабет намерена с ней расстаться. Ее охватила ужасная тоска. Если бы она могла схватить ее, сжать в объятиях, если бы могла сделать ее своею абсолютно и навсегда, и затем умереть; лишь этого она хотела. Но сидеть вот так, не в состоянии придумать ни слова; видеть, как Элизабет ожесточается против нее; чувствовать, что она вызывает отвращение даже у Элизабет… Это было слишком; этого она уже не могла вынести. Судорожно сцепились толстые пальцы."
У Е. Суриц читаем:
"Она чувствовала, что вот-вот разорвется на части. Какое мучение. Победить бы ее, подчинить и держать в узде, а там хоть умереть; ничего больше не надо; но сидеть, не находить слов, видеть, что Элизабет и против нее восстает, что она и ей противна - это слишком, это непереносимо. И скрючились толстые пальцы."
Одним словом, строгая учительница желает приструнить строптивую воспитанницу, и приходит в отчаяние от того, что та не хочет ей подчиниться. Очевидно, крах педагогической карьеры и есть главная причина, приводящая мисс Килман в отчаяние. Только непонятно, как согласовать все это с текстом на следующей странице (слава богу, сохранившемся в русском переводе) - что уход Элизабет почти физически "выдирает ей нутро"? Это можно трактовать лишь в одном смысле - как смертельную рану отвергнутой любовницы (для болезненного удара по учительскому самолюбию, согласитесь, это уж слишком).
Но может быть, мы все же впадаем в грех произвольной интерпретации? Известно, что Вульф - мастер нюансов и недомолвок, подтекстов и намеков. Может быть, какие-то тонкости ее английского от нас просто ускользают, и мы искажаем мысль автора, интерпретируя проблемы Клариссы и мисс Килман как лесбийскую драму?
Я готов честно признаться, что отнюдь не владею английским языком на уровне, достаточном для понимания всех упомянутых оттенков. Но право же, в данном случае в этом нет необходимости. Достаточно сравнить перевод Е. Суриц не с оригиналом, а с другими переводами - и все станет ясным. В качестве "пробного камня" я использовал наиболее известные переводы на испанский и французский язык (La senora Dalloway. Traduccion de Andres Bosch. - Barcelona, Editorial Lumen, 2003; Mrs Dalloway. Traduction de Marie-Claire Pasquier. - Editions Gallimard, 1994). Оба перевода практически полностью совпадают по смыслу с моим "подстрочником", и резко контрастируют с переводом Суриц (в том, что касается подчеркнутых мною мест). Так что причина отмеченных выше искажений - отнюдь не объективные трудности интерпретации английского текста (очевидно, не меньшие для испанского и французского переводчиков, чем для русского). Остается лишь одно возможное объяснение - страх перед откровенным изображением гомосексуальных чувств, стремление в максимально возможной степени их завуалировать (раз уж нельзя их полностью исключить). Надо сказать, такая ситуация возникает в русских переводах не так уж редко. Мне уже доводилось анализировать методы "вивисекции" художественных текстов на примере русских изданий "Ловушки для Золушки" Себастьена Жапризо, где полное изъятие гомосексуальной основы в отношениях трех главных героинь делает происходящее совершенно непонятным. Очевидно, нечто подобное произошло и с переводом Е. Суриц.
Гомофобия, по-видимому, и является главной причиной пресловутого "страха" перед Вирджинией Вульф. При этом я вовсе не обвиняю переводчицу в том, что она "плохо относится" к гомосексуалам. Гомофобия - вещь куда более сложная и тонкая, чем обычно принято считать. Гонения на "сексуальные меньшинства" нередко устраивают люди, отнюдь не страдающие ею; типичный пример - разгром ордена тамплиеров Филиппом Красивым в начале XIV века. И в то же время гомофобские проявления зачастую можно наблюдать у людей, симпатизирующим геям и лесбиянкам, да и у них самих (не менее типичный пример - известное "Письмо к Амазонке" Марины Цветаевой или, скажем, деятельность "Общества бывших геев" в США, заметно оживившаяся в последнее время).
Насколько мне известно, внятного объяснения этого феномена не существует. Скорее всего, гомофобия восходит к глубинным, первобытным пластам человеческой психики, и, когда прорывается на поверхность, приобретает абсолютно неконтролируемый, иррациональный характер. Любые попытки одержимых ею людей привести какие-то разумные объяснения (типа "гомосексуальная страсть противоречит природе" или "геи и лесбиянки подрывают институт семьи" и т.п.) совершенно неубедительны и носят явно вторичный характер: сначала возникает фобия, а лишь затем, в порядке самооправдания, ей придумывают якобы логические основания.
Здесь важно учитывать два момента. Во-первых, сфера сексуального вообще относится к наименее контролируемым сознанием; человек современной культуры здесь чувствует себя столь же незащищенным перед какими-то грозными, непонятными силами, как первобытный человек - перед миром в целом. И как и первобытный человек, он бросается к магически-ритуальным средствам самозащиты. Любое отступление от ритуала (от общепризнанных стандартов сексуального поведения) он воспринимает как черную магию, как злонамеренное колдовство, а самого колдуна считает достойным самого варварского наказания.
Во-вторых, не следует забывать, что в отличие от других форм не санкционированного обществом сексуального поведения (таких как адюльтер, педофилия, инцест, сексуальное насилие) гомосексуальные чувства чаще всего просто непонятны гетеросексуалам. Они этого искренне не понимают, а все непонятное многократно усиливает мистический страх. Только так можно объяснить приведенные в известной книге Ф. Мондимора гротескные высказывания о гомосексуализме, появившиеся в лондонской "Санди экспресс" вскоре после выхода в 1928 г. (в ту же эпоху, когда была опубликована "Миссис Дэллоуэй") "лесбийского" романа Рэдклифф Холл "Колодец одиночества":
"Это поветрие оказывает губительное воздействие на молодое поколение. Оно рушит юные судьбы. Развращает юные души… Если христианство не сокрушит эту доктрину, она сама сокрушит христианство вместе с цивилизацией, построенной на руинах язычества."
Ни больше ни меньше! Две женщины, живущие вместе, менее всего стремящиеся "воздействовать" на какое-либо поколение, молодое, среднее или старое, очевидно не имеющие вообще никакой "доктрины", если не считать таковой желание, чтобы на них не обращали особого внимания и вообще оставили в покое (элементарное требование либеральной западноевропейской цивилизации, о судьбах которой якобы так печется автор статьи в популярной лондонской газете) - это фатальная угроза всему миропорядку! Очевидно одно: беспомощная "аргументация" автора - не более чем фиговый листок, призванный прикрыть отнюдь не лондонски-цивилизованный, не христианский, а самый настоящий варварский, первобытный страх.
Едва ли этот страх когда-нибудь удастся полностью искоренить; в лучшем случае, его можно локализовать и пытаться минимизировать связанные с ним издержки. "Неточности" переводов западных (а также античных, китайских и многих других) авторов на русский язык - далеко не самая большая из потерь, причиненных гомофобией. Но все же хочется, чтобы Вирджинию Вульф больше читали, лучше понимали и меньше боялись.
Это окупается.