Транссексуальный комплекс

7. Транссексуальный комплекс

Как мы только что отметили, транссексуалы 2-го типа на этапе "coming out" неизбежно испытывают серьезные проблемы с ин-корпорацией в гомосексуальный мир. Мужчине очень трудно добиться, чтобы его всерьез считали "лесбиянкой", а женщине - войти на полных правах в мир голубых. На этой почве может развиться настоящий невроз, вытесняемый, по всем законам психоанализа, в бессознательное, доставляющий человеку тяжелые мучения, которые им самим оцениваются крайне неадекватно, и приводящие к весьма неадекватному поведению.
В этой работе мы стремились избежать показа любых "клинических" вариантов гомосексуальных конституций - слишком уж много пострадали гомосексуалы в XX веке от психиатрических интерпретаций их личности. Но для "трансов-2" мы сделаем исключение по двум причинам. Во-первых, сам этот тип очень мало известен, и демонстрация его "невротического" варианта может быть полезна для его лучшего понимания. Во-вторых, для этой демонстрации мы собираемся привлечь роман Пруста, представляющий большой интерес сам по себе.
Творчество и личность этого автора очень часто упоминается в сексологической литературе, но, к сожалению, их интерпретация оставляет желать лучшего. К ним подходят в принципе так же, как к любому современному "гомосексуальному" автору, как к феномену соответствующей субкультуры, забывая, что Пруст - классик, одна из высочайших вершин новоевропейской культуры в целом (16), и отношение к его роману должно быть соответствующим.
В профессиональной филологии есть одно незыблемое правило:

при изучении литературного произведения нужно сначала забыть все, что известно о биографии его автора. Только когда смысл произведения становится ясным "из него самого", можно изучать, в какой мере автор в нем использовал материалы своей частной жизни.

Поэтому забудем пока все, что написано о "голубизне" самого Пруста, о его отношениях с матерью, о том, что героя зовут так же, как автора, об Альфреде Агостинелли и т.д., и т.п. Обратимся лучше непосредственно к тексту "Поисков утраченного времени".

________________

Несмотря на весьма оригинальную композицию, роман Пруста имеет вполне четкую фабулу; это история любви и любовных раз-очарований главного героя (Марселя), любви очень однотипной, хотя предмет ее несколько раз меняется на протяжении 3000-страничной эпопеи (мать героя, Жильберта, герцогиня де Германт, Альбертина).
Речь идет об очень странной и капризной привязанности к женщинам, мало похожей не только на "традиционную" гетеросексуальную любовь, но и на какой-либо из известных вариантов гомоэротических переживаний, о любви, отягощенной разнообразными фобиями, а вернее - бесконечными разновидностями одной и той же фобии. Сам рассказчик (как мы вскоре увидим, доверять ему ни в коем случае нельзя) называет ее "ревностью"; на самом деле это панический страх того, что любимое существо бросит нас, чтобы наслаждаться жизнью в каком-то жутком и чуждом мире, совершенно нам недоступном. Именно эта мысль постоянно сверлит голову 10-12-летнему Марселю, когда мать оставляет его в спальне, даже не поцеловав на ночь, и уходит к гостям, приглашенным на вечер. Много лет спустя, когда Марсель слышит слова д-ра Котара по поводу того, что его близкие подруги, Альбертина и Андре, явно получают физическое наслаждение, прижимаясь друг к другу во время танца, он приходит в ужас, вызванный, в сущности, той же причиной - что они бросают его, удаляясь в свой особый, непостижимый для него мир:

"Не знаю, услышали они или угадали, что сказал Котар, но только вдруг, продолжая вальсировать, они отклонились одна от другой. Андре что-то сказала Альбертине, и Альбертина засмеялась тем же будоражащим, выразительным смехом, который я только что слышал. Но волнение, которое он вызывал во мне сейчас, отдалось болью в моей душе; этим смехом Альбертина словно хотела раскрыть Андре, дать ей почувствовать какой-то тайный сладострастный трепет. Он звучал словно первые или последние аккорды некоего загадочного торжества".

Это первое важное признание, касающееся природы "ревности" Марселя. Как правило, ревнуют к себе подобным, к тем, на чье место могут поставить себя. Как язвительно заметил Камю,

"В основе ревности не только воображение, но и самоанализ. Мы приписываем сопернику грязные намерения, поскольку сами при аналогичных обстоятельствах имеем таковые".

Другой герой Пруста, Сван, тоже мучительно ревновал свою любовницу Одетту де Креси - но он ревновал ее к графу де Фор-швилю, человеку "своего круга". На другие подозрения, касающиеся Одетты, он реагировал совершенно иначе: "Но что она ходит к сводням, предается однополой любви, ведет распутную жизнь отбросов общества - какая это немыслимая чушь!" И когда Одетта признается, что у нее "два-три раза" такое было, Сван чувствует, что эти слова "почти физически разорвали ему сердце".
От ревности такого не происходит. В "лесбийских" романах и фильмах последних десятилетий также нередко показывалась реакция мужа на уход его жены к женщине. Это злость, растерянность, отчаяние, но не ревность в обычном смысле.
А Марсель, похоже, действительно ревнует. Во всяком случае, его реакция совсем не та, что у Свана в аналогичной ситуации. Он не бросает Альбертину; напротив, его потребность в ней резко усиливается. Он поселяет ее у себя и начинает мучить своей крайне капризной и тиранически-изворотливой ревностью. Следовательно? Следовательно, он способен поставить себя на место ее любовниц. Следовательно, испытывать лесбийские чувства к женщине для него - отнюдь не новость.
По всему роману разбросаны многочисленные подтверждения его очень рано проснувшегося и напряженного интереса к лесбий-скому миру. Сцена в Монжувен с м-ль Вентей и ее подругой ("Комбре"). Целая серия эпизодов в начале 2-й главы 2-й части "Содома и Гоморры". Подробное описание "стайки" Альбертины в "Под сенью девушек в цвету", переполненное намеками на женский гомоэротизм (тела девушек в воображении героя все время сближаются, касаются, сплетаются, чуть ли не переливаются друг в друга). И для него это - настоящий праздник, на котором он чувствует себя (пока!) полноправным участником. Да и сама Альбертина притягивает его не сама по себе (он долго не может вычленить из всей "стайки" кого-то одного, чтобы сфокусировать на избраннице свои чувства), а только как ключ ко всей группе, как посредник, с помощью которого он становится ее участником.

Но Пруст не был бы Прустом, а всего лишь рядовым описателем пробуждающихся гомоэротических чувств, если бы этим ограничился. "Лесбийскую пастораль" второй книги цикла ни в коем случае нельзя понимать буквально; это вовсе не реальность, а визионерская реставрация, "глюки" измученного тяжелой депрессией человека. Его герой ищет компенсации своим страданиям, хотя читатель пока этого не знает; с этой целью он и выдумывает якобы безоблачно счастливое прошлое своей любви "к девушкам на берегу моря" (вслед за Прустом, такое же композиционное решение выбрал Дэвид Линч для своего фильма "Mulholland drive").
Конечно, характерное для любого психоза "выворачивание действительности" начинается далеко не сразу; поначалу речь идет о вполне реальной проблеме, общей для всех транссексуалов 2-го типа. Марсель - мужчина; поэтому, по определению, не может рассматриваться лесбиянками как равный. Когда он предлагает Андре завязать с ним такой же роман, что и с Альбертиной, то получает легко ожидаемый ответ: "Но ведь вы мужчина! У нас с вами не может быть таких отношений".
Грань, за которой кончается пастораль, и начинается кошмар, а затем и депрессия, четко обозначена в финале "Содома и Гоморры":

"Альбертина - давняя подруга м-ль Вентей и ее подруги, открытых лесбиянок!... Я причалил к страшной terra incognita, и передо мной открылась пора негаданных страданий… Теперь ни один день не будет для меня новым… это будет еще один день мучений, которые не прекратятся до тех пор, пока у меня хватит сил их выносить… Теперь я видел Альбертину уже не на фоне морских волн, а в комнате в Монжувене, где она падала в объятия м-ль Вентей - падала со смехом, в котором словно звучало не изведанное ею до сих пор наслаждение… Что значила в сравнении с этой мукой ревность, которая закралась ко мне в тот день, когда Сен-Лу встретился в Донсьере с Альбертиной и мной, и когда она начала с ним заигрывать… В таких случаях я - самое большое - мог бояться соперника и мог рассчитывать на победу. Но в данном случае соперник не был подобен мне, у него было другое оружие, я не мог сразиться с ним на одном поле. Альбертина никогда бы не получила от меня наслаждений, о которых я не имел понятия".

С этого момента и начинается "деформация сознания" Марселя: лесбийский мир приобретает для него фантастические черты какого-то жестокого, таинственного, жутко-притягательного, завораживающего действа, и все его ощущения окрашиваются в эти тона. Мир демонизируется; герой начинает выдумывать о своих подругах бог весть что, а так как дьявол многолик и вездесущ, вскоре не остается ни одного места и человека, который не напоминал бы ему о нем. Как признает и сам рассказчик, это настоящая интоксикация, жестокая и всеобъемлющая; даже материнская любовь приобретает в его глазах все тот же оттенок.
Мать Марселя всюду появляется с томиком "Писем" г-жи де Севинье; для нее это такой же неотъемлемый атрибут, как сова для Афины или лев - для вавилонской Иштар. Севинье, скорее всего, была лесбиянкой; во всяком случае, сохранились достоверные свидетельства ее весьма нежных чувств к г-же де Лафайет (они были близкими подругами; обе считаются классиками французской про-зы, и их влияние на стиль Пруста неоспоримо). Многие письма Севинье к дочери имеют явственный налет гомоэротизма.
В романе ("Под сенью девушек в цвету", часть 2) есть любопытный эпизод, когда г-жа де Вильпаризи (весьма пошлая особа, несмотря на ее аристократическое происхождение) отмечает, что отчаяние Севинье от разлуки с дочерью кажется ей нарочитым. Барон де Шарлюс (один из главных героев романа) сразу же возражает: "А мне это кажется вполне естественным… Как прекрасно она говорит, что расставание с любимым существом причиняет ей физическую боль…". Вильпаризи возражает: "Но ведь это же дочь - слово "любовь" тут не подходит!" На что следует категорический ответ (явно отражающий точку зрения самого Пруста):

"Самое важное в жизни не то, кого мы любим; важна сама любовь. В чувстве г-жи де Севинье к дочери гораздо больше общего со страстью, которую Расин изобразил в "Федре", чем в пошлых отношениях юного Севинье (17) с его возлюбленными".

Из-за указанной "демонизации" страх непризнания в лесбийском мире, вполне нормальный для транссексуала, трансформируется в тяжелую фобию; Марселю повсюду начинают мерещиться женщины - потенциальные любовницы Альбертины. Он считает это ревностью; но все не так просто. В самом деле, кого и к кому он ревнует? Альбертину к реальным и (большей частью) вымышленным лесбиянкам? Или напротив, этих лесбиянок к ней? И ненавидит ее за то, что она заводит романы с ними, тогда как для него это недоступно? Это куда больше походит на правду. "Если Альбертина находилась с какой-то женщиной в определенных отношениях, то это вызывало у меня желание тоже вступить с нею в связь" ("Беглянка", вторая встреча с Андре). И позднее, в Венеции:

"Я возвращался пешком по маленьким улочкам, останавливая простых девушек, как, может быть, поступала Альбертина, и очень хотел бы в эти минуты видеть ее рядом с собой. Однако вряд ли это были те же девушки; в те времена, когда Альбертина приезжала в Венецию, они, вероятно, были еще совсем маленькими".

Впрочем, одно желание не так уж противоречит другому. В гомосексуальном, и особенно в лесбийском мире весьма распространен своеобразный тип ревности, полностью отсутствующий в гетеросексуальном (18). Женщина, ревнующая любовницу к удачливой сопернице, мечтает переспать с этой последней; этим компенсируется боль измены. Так и Марсель: ревнуя Альбертину к Андре, он мечтает заняться сексом с последней. Вот здесь-то и прячется корень зла, подлинный источник транссексуального комплекса (19).
Амбивалентность лесбийской ревности, равновесие вожделения и ненависти к сопернице возможны лишь для настоящей лесбиянки, которая часто не знает, что для нее важнее - уничтожить "разлучницу" или соблазнить ее. Но для Марселя все иначе; ни о каком равновесии не может быть и речи. Любовницы Альбертины для него, как он считает, недоступны, так как он - мужчина; а недоступность + желанность и создает любовь как неутолимую и разрушительную страсть. Альбертина, напротив, его "пленница"; она всегда доступна, и моментально перестает быть желанной, как только он перестает ревновать. Поэтому очень скоро реальным объектом желания становятся они, а не она. Напротив, ее он ненавидит, и она это прекрасно чувствует. Во время второй встречи Андре рассказывает Марселю, что он измучил Альбертину, держа ее на "голодном пайке":

"Мы чудесно проводили время! Альбертина была такая ласковая, такая страстная!...Мне думается, что, живя у вас, она обуздывала свою страсть и со дня на день откладывала момент, когда могла ей отдаться… Должна признаться, что в самом начале пребывания у вас она не прекратила игр со мной, бывали дни, когда она никак не могла без них обойтись.
Однажды… она, прежде чем со мной распрощаться, потянула меня к себе. Нам не повезло, вы нас едва не застали врасплох… Я еле успела привести себя в порядок… Альбертина три ночи подряд не смыкала глаз: ей не давала покоя мысль, что вы могли что-то заподозрить… Альбертина очень вас боялась, время от времени уверяла меня, что вы - коварный, злой и в глубине души ее ненавидите. Отношения со мной она так и не возобновила - то ли от страха, то ли ее мучила совесть: она уверяла, что влюблена то ли в вас, то ли в кого-то еще".

Сознание своей неполноценности, как в любви, так и в ревности, вскоре становится для героя невыносимым. А далее все идет по стандартной логике психоза. Реальные причины, только что описанные нами, Марсель вытесняет, а сам создает себе перевернутую картину (которые многие до сих пор принимают за чистую монету; они больше верят герою, чем автору). Он-де нежно любит Альбертину. Он влюбился в нее, как в "приличную буржуазную девушку". Но, к его несчастью, она оказалась лесбиянкой, и к тому же не просто лесбиянкой, но также вульгарной распутницей ("Беглянка", сцена с прачкой) и нравственным монстром ("Беглянка", рассказ Андре о развлечениях Альбертины на пару с Морелем с малолетними девочками в публичном доме). Вся эта "монструозность" Альбертины, разумеется, не что иное, как психотическая конструкция, бред самооправдания. Она позволяет Марселю оправдывать перед самим собой свою ненависть к ней, базирующуюся, в свою очередь, на зависти (ей лесбиянки доступны, а ему нет). Обман и то, что она якобы "неожиданно для него" оказалась лесбиянкой, что он начал понимать это лишь услышав слова д-ра Котара и т.д. Он опять-таки пытается скрыть от себя правду - свои всегдашние поиски "девушек в цвету", а точнее, "девушек в тесно сплетенной стайке". Не она оказалась лесбиянкой; это он долго и целенаправленно (хотя, возможно, и не отдавая себе отчет) искал себе в подруги лесбиянку. Ибо сам с детства был лесбиянкой и мечтал через такую подругу получить доступ в лесбийский мир.
И так далее, и тому подобное (чтобы не нанизывать примеры без конца, мы свели все рассмотренные факты в одну таблицу).

Трансформация реальных проблем как результат действия транссексуального комплекса

Реальная проблема (вытесняемая)	Фиктивная проблема (которую пытаются решать вместо реальной)
Мне страшно потерять женщину, с которой я живу, потому что она лесбиянка, и вроде бы неплохо ко мне относится, и она для меня единственное средство проникнуть в лесбийский мир	Я безумно влюблен в женщину, с которой живу, но мне страшно, так как, к несчастью, она имеет склонность к лесбийской любви, и ее в любую минуту могут увлечь другие женщины
Мне трудно инкорпорироваться в лесбийский мир, потому что я мужчина	Лесбийский мир - это некое демоническое тайное сообщество, недоступное для непосвященных, его влияние непонятно и непостижимо
Я ненавижу ее, потому что она постоянно заводит романы с лесбиянками, но отказывается знакомить меня с ними и даже ханжески заявляет, что она "не такая"	Я полюбил ее, потому что считал, что это приличная девушка из буржуазной семьи, и не способна на такую мерзость, как случайные лесбийские связи
Я во всех женщинах пытаюсь обнаружить лесбиянку, потому что мне это необходимо в силу врожденной склонности	Лесбийский мир ("Гоморра") всюду протягивает свои щупальца, везде, куда ни пойдешь, встретишь лесбиянку
Я ревную к ней других женщин, которых она постоянно домогается	Я безумно ревную ее к другим женщинам, которые постоянно домогаются ее
После ее смерти я, уже не имея возможность рассчитывать на ее помощь, пытаюсь разыскать самостоятельно ее подруг-лесбиянок, которых она от меня всегда скрывала	После ее смерти я случайно узнаю о ней все новые шокирующие подробности, о которых не мог и предполагать, причиняющие мне боль, и мешающие забыть ее

В итоге получается, что человек, вместо того, чтобы решать реальные проблемы, вытесняет их, боится признаться самому себе, что он "такой", и заменяет их фиктивными проблемами, с которыми начинает абсолютно бесплодную, заранее обреченную на поражение борьбу. Марсель вовсе не ревнует Альбертину; но он строит в своем воображении фикцию ревности, и пытается придумать средства, как успокоить "боль", ею доставляемую (описанию этой фикции и изощренным поискам "лекарств" от нее посвящены сотни страниц).
Лесбийский мир (прежде всего - Андре) вовсе не враждебен ему; но ему необходимо выдумать эту вражду, чтобы оправдать собственное нежелание видеть вещи такими, как они есть.
Таким образом, ни в коем случае нельзя путать транссексуальную проблему (абсолютно реальную и в большинстве случаев так или иначе решаемую) с транссексуальным комплексом. Суть его состоит в том, что человек отказывается от своей идентичности и вступает на путь бесплодной борьбы с нею - прежде всего, путем создания карикатуры на мир, единственно адекватный его собственной сексуальности.
Каким же образом Марсель преодолел этот кризис? Пруст вовсе не был психиатром; он был "всего лишь" великим писателем; и он решил проблему, просто отодвинув ее в сторону. В Венеции, куда Марсель отправился все в тех же поисках Лесбоса (женщин Альбертины), на него снизошел свет небесный - прямо как на Павла на пути в Дамаск. Там он пережил творчески-мистическое перерождение, и все его комплексы оказались сублимированы (20). Так как он отказался от всяких дальнейших попыток реализовать свою сексуальную идентичность, можно сказать, что его комплекс (= бегство от идентичности) одержал полную победу (21). С другой стороны, поскольку "ветхий Марсель" умер (еще одна "смерть в Венеции"), а родился новый, уже не терзаемый прежней болезнью (как выражается сам рассказчик, новое существо, которое уже не любило Альбертину = Лесбос), можно сказать прямо противоположное: что он победил свои комплексы. Фактически, конечно, это поражение; это откат от гораздо более зрелой любви к Альбертине к старой, детской и полудетской (гомоэротической, но еще не гомосексуальной) любви - к матери и Жильберте. Символична в этом смысле его внутренняя борьба в номере венецианского отеля между двумя желаниями: остаться в городе и попытаться встретиться с камеристкой г-жи де Пютбю или уехать вместе с матерью прочь из "Гоморры". Последнее победило.

_____________

Теперь мы можем вернуться к вопросу - а что же сам Пруст? Насколько ему были присущи проблемы и комплексы его героя?
В принципе, все это не так уж и важно. Чтобы получить точный ответ, нужны гораздо более продвинутые биографические исследования, чем те, которыми мы располагаем сейчас. Но одну догадку, пожалуй, все же можно высказать.
По данным биографов, Пруст был голубым; но голубым довольно странным. Похоже, у него не было ни одной полноценной гомосексуальной связи; или невероятно выспренная, ходульная страсть к нескольким близким приятелям, вызывавшая у них оторопь (в молодости); или периодически меняющиеся молодые "секретари" - как сейчас бы выразились, "с помойки" (в зрелые годы). Все это совершенно непонятно, если считать, что он действительно был нормальным голубым; но все объясняется, если предположить, что сама его "голубизна" была наносной, искусственной, вымученной.
Как это возможно?
Психологически вполне понятно, если транссексуал 2-го типа, потерпевший неудачу в отношениях с лесбиянками, сделает над собой небольшое, на первый взгляд, насилие, и попытается стать голубым вопреки своей идентичности. Чтобы начать такую "карьеру", не нужно никаких усилий - достаточно согласиться на любое из многочисленных предложений. Ведь настоящие голубые, когда встречают таких людей, почти автоматически принимают их за "своих". То, что они не натуралы, им сразу ясно; а то, что они, в сущности, лесбиянки, им совершенно не видно. Некая отстраненность от голубых и "неподражательная странность" только разжигает аппетит. Разумеется, лишь на первых порах. Поскольку такие мужчины-лесбиянки органически не способны фактически поддерживать серьезные отношения с мужчинами, а лишь вяло их имитировать, они очень скоро остаются в одиночестве. Точнее, им остаются лишь случайные единичные связи или использование мужчин "по найму".
Не произошло ли нечто подобное с Прустом? В романе есть три персонажа, которых можно считать отражением личности автора - Марсель, Робер де Сен-Лу и Шарлюс. Не являются ли они тремя "ипостасями" души самого Пруста, и вместе с тем - тремя этапами развития его собственной сексуальности? Марсель - это его лесбийская (транссексуальная) идентичность. Робер - ранний, романтический этап его отношений с мужчинами. Шарлюс - то, чем реально стал Пруст, когда окончательно "повзрослел" (где-то к середине 90-х). Для такой гипотезы имеются кое-какие подтверждения в романе.

Во-первых, это уже отмеченные в разделе 2 нашей работы странности его теории гомосексуальности, изложенной в первой части "Содома и Гоморры". Она целиком базируется на феномене транссексуальности! Для Пруста как бы не существует других голубых, кроме "мужчин-женщин". И в Шарлюсе он постоянно подчеркивает "внутреннюю женственность", что совершенно нетипично для большинства голубых. Но если предположить, что сам Пруст был псевдоголубым транссексуалом, все становится понятным: он описывает свою собственную гомосексуальность, и просто не хочет видеть никакой иной.
Во-вторых, бросается в глаза радикальное отличие в подходах автора (не героя-рассказчика!) к описанию голубого и лесбийского миров. Первый описывается (за исключением небольших и не очень ярких фрагментов, относящихся к Сен-Лу) в основном в иронических или даже в саркастических тонах. Хорошим примером может служить описание пристрастий Ниссона Бернара во второй части "Содома" или подробнейшее (на много десятков страниц) изображение голубого борделя для высокопоставленных клиентов в "Обретенном времени". Напротив, лесбийский мир описывается всегда напряженно-трагически; с женским гомоэротизмом связываются самые ранние и самые интимные переживания главного героя (не исключая и отношений с матерью, интерпретируемых в духе Севинье). Ни одной насмешки, ни малейшей иронии в адрес лесбиянок (даже там, где для этого были все основания - например, при изображении кузин Блока). Странный подход для голубого, не правда ли?
Наконец, по данным все тех же биографов, создается впечатление, что самыми лучшими друзьями Пруста в зрелом возрасте были женщины. С ними он чувствовал себя наиболее естественно, с ними легко "раскрывался", обсуждал самые мелкие детали своей жизни. Конечно, это "только" дружеские отношения. Но не следует забывать, что все гомосексуалы - эндофилы; для них объект дружеской привязанности - это всегда потенциально сексуальный объект. Для "настоящих" голубых совершенно нехарактерен такой перекос в женскую сторону, "du cote des femmes" в дружеских отношениях. Но он совершенно естественен для транссексуала - скрытой лесбиянки.
Последнее, что следует упомянуть - получившую широкое хождение теорию о том, что прототипом Альбертины был один из секретарей Пруста Альфред Агостинелли. Сходство некоторых сугубо внешних сюжетных моментов не дает никаких оснований для такого сближения. Образ Альбертины связан с самыми ранними, самыми интимными переживаниями прустовского героя; с Агостинелли же Пруст познакомился очень поздно, в 36 лет, когда в его интимной жизни с такого рода мужчинами давно сложился устойчивый стереотип. Эта связь никак не могла повлиять на его отношение к лесбийскому миру - своеобразным конденсатом которого и служит в романе Альбертина. Наш анализ, как представляется, показал достаточно ясно, насколько сложны были чувства Марселя к Альбертине и насколько они были непохожи на любые чувства, которые Пруст в уже весьма зрелом возрасте мог испытывать к мужчинам типа Альфреда. Если его треволнения по этому поводу и нашли какое-то отражение в творчестве, то скорее при изображении "парочки" Шарлюс-Морель. Мы тут видим многое из истории Пруста с Агостинелли - беспомощность стареющего любовника по отношению к пошлым, а то и просто подлым выходкам объекта его страсти, наглое вымогательство последнего, его постоянные связи с сомнительными женщинами и т.д.

Но повторяем, в конечном счете все это не так уж и важно; важен лишь сам роман, то, что в нем сказано. В отношении великих писателей всегда очень рискованно делать любые умозаключения от героев к автору. Хотя Флобер и сказал "Эмма - это я", едва ли это можно истолковать в том смысле, что в глубине души он чувствовал себя женщиной. Толстой не может быть "редуцирован" к Левину, Вронскому, Анне Карениной или к какой-то их комбинации. То же самое можно сказать и о Прусте. Вполне возможно, что Марсель, Сен-Лу и Шарлюс - не более чем "продукты" его гения, и не имеют никакой прямой связи с личностью их создателя.

________________
16) Намного выше, чем, например, Оскар Уайльд, Шарль Бодлер, Томас Манн, Вирджиния Вульф.
17) Муж г-жи де Севинье, известный гуляка, убитый на дуэли еще в молодости.
18) Из-за экзофилии последнего. Гетеросексуальный мужчина не может желать переспать с любовником своей жены. Единственное исключение, которое приходит в голову - жутковатая история, изложенная Апулеем в конце 9-й книги "Золотого осла" (IX, 27-28). Но это античные времена.
19) Треугольник Марсель-Альбертина-Андре вообще образует основу фабулы романа. Три встречи Марселя с Андре в "Беглянке", на которые мало кто обращает внимание, - ключевые эпизоды всей эпопеи. Только они полностью проясняют смысл всех предшествующих отношений Марселя с Альбертиной, а значит, и романа в целом.
20) Как - это тема для специального и наверняка очень объемного исследования.
21) Недаром через весь роман Пруста проходит красной нитью тема неидентичности любого человеческого существа (есть много Сванов, Марселей, Сен-Лу, Альбертин, и невозможно сказать, какие из них истинные, а какие кажущиеся).